В нашей стране многие стихотворные строки, имеющие конкретное авторство, через определенный период времени становились народными песнями. Один из ярчайших тому примеров — «Славное море — священный Байкал».
Текст близкого по смыслу произведения назывался «Дума беглеца на Байкале» и был написан краеведом, педагогом, литератором, жителем Верхнеудинска (ныне Улан-Удэ) Дмитрием Ивановичем Давыдовым в середине XIX века. Буквально за десятилетие появились и стали хорошо известны его многочисленные музыкальные интерпретации, и полагают, что первыми создали музыкальное сопровождение неизвестные заключенные Нерчинских рудников.
Песня состоит из, казалось бы, всем понятных слов, но задумывались ли мы над их смысловым содержанием? Попробуем «вскрыть» исторический информационный слой и посмотреть, что из этого получилось.
Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко.
В первую очередь, обратим внимание на определение – «славное море». Человек, певший эти слова, прекрасно знал традиции местного населения, которые не позволяли себе уничижительно называть Байкал озером.
Буряты и монголы еще в начале XVII века величали его «байгал» «далай», где «байгал» – существующий, природный, естественный, а «далай» – море. Интересно, что в монгольских вариантах «далай» переводится и как вселенский, всевышний, верховный! И у тунгусов Байкал – это «ламу», т.е. море. В древности народы Китая называли Байкал «Бэй-Хай», что переводится как «северное море».
Особенно интересна деталь про омулевую бочку. Это не просто рифма. Если обратиться к первоначальному содержанию стихотворения Д. И. Давыдова, то ясно, что бочка, в самом деле, использовалась как плавсредство. Такие исторические примеры тогда были известны.
Ко всему, на Байкале есть и интереснейшая легенда про омулевую бочку, когда два могучих ветра-богатыря, Култук и Баргузин, в качестве забавы перекидывали свою игрушку – бочку омулевую. Куда она поплывет, туда за ней омули косяками и тянутся, как будто в бочку просятся. И, встречаясь, богатыри ну ее кидать, чтобы посмотреть, у кого за бочкой больше рыбы пойдет. Но когда каждый из них решил к могучей Сарме – хозяйке Малого моря – посвататься, поставила она условие: кто бочку ей принесет, за того и замуж согласится выйти. По силе богатыри равны были, и такая борьба между ними началась, что спрятал могучий Байкал бочку подальше, чтобы друзья совсем не рассорились.
Обращение к названию «баргузин» может свидетельствовать о том, где примерно «вышел к Байкалу беглый каторжник». Сам ветер-баргузин характерен для срединной, центральной части Священного моря, и дует, в основном, из Баргузинской долины в сторону Ольхона.
Долго я звонкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала.
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Акатуй, Нерчинск, Шилка – это географические названия в Забайкальской области Российской империи, которые, в буквальном смысле, пугали россиян в XVIII–XX веках. Связано это было и с уникальной отдаленностью этих земель от центральной части страны, но, в первую очередь, с рабским, тяжелейшим трудом на рудниках, ради обеспечения рабочей силой которых эти поселения и создавались. При каждом заводе или прииске существовали специальные тюремные казематы. Вот они и создали «знаменитую» Нерчинскую каторгу, которая перестала действовать только в 1917 году.
Собственно каторжные работы как вид уголовного наказания стали использоваться в России со времен Петра I, и назначались за тягчайшие преступления – например, против веры, государства, порядка управления, жизни, здоровья, чести… Соответственно, даже после появления на каторге «политических» состав каторжан мог только напугать обывателя. Поэтому многим и приходилось носить «звонкие цепи» – кандалы (железные или стальные браслеты, соединенные цепью, надеваемые на руки, иногда и ноги, заключенных для ограничения движений, а также в качестве наказания).
Легким путь беглецов с каторги не назовешь. И опасаться приходилось не только тягот маршрута и диких зверей, но и человека. Причем не столько наделенных определенными функциями горной стражи –– караулов, выставленных на некоторых горных перевалах для поимки сбежавших из тюрем и каторги заключенных, – сколько «охотников за головами». Поэтому некие сомнения вызывают следующие строки:
Шел я и в ночь, и средь белого дня,
Вкруг городов озираяся зорко.
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
Подобное положение, скорее, могло быть в центральной России. Сибирская же деревня от массового появления бродяг страдала! Термин «варнак» – это сибирский жаргон, и слово ласковым не назовешь. Так в Сибири называли каторжан. И отношения между беглыми и сибирским населением можно назвать скорее войной, нежели дружеской помощью. Поджоги, грабежи и убийства, регулярно совершаемые варнаками, доводили сибиряков до такой точки кипения, что устраивались жесточайшие самосуды,
Еще Николай I издал указ о вознаграждении 5 рублями за поимку беглых преступников. И сибиряки «узаконили» для себя такую особую форму борьбы с беглыми, как «охота за горбунами». По сути, это страшная расправа над бродягами, которых попросту отстреливали, как зверей, не выясняя, виноваты они или нет.
Поэтому стоит только надеяться, что «молодец» все-таки доплывет.